«Без Ленина Красная площадь — пустая…»
«Без лести предал. Молча...»
Беззлобная ругань
«Белый снег не белый, а светлый...»
Больница
«Благодарю за выволочки...»
Бог - есть
«Бог и биология!»
«Богу богово полагалось...»
«Бреды этого года...»
«Брошенки и разводки...»
«Будто ветер поднялся...»
Будущее
Бутылки лета сорок первого
«Был бы хорошим, но помешали...»
Быть хорошим товарищем
Бюст
************************************
* * *
Без Ленина Красная площадь — пустая
(Кремль и Блаженного я не считаю).
Пустая стояла она всю войну,
пустая, куда ни взгляну.
С Можайского, близкого фронта двукратно
меня отпускали, и я аккуратно
являлся на пару минут к Мавзолею,
стоял перед ним, словно космос, пустым,
упрямее становился и злее
и знал: не забудем,
не простим.
Я думал: меж множества целей войны
мы также и эту поставить должны,
чтоб Ленин вернулся в Москву из изгнанья,
чтоб снова я в очередь длинную встал,
неслышно прошептывая признанья
о том, как я счастлив, о том, как устал.
* * *
Без лести предал. Молча.
Без крику. Честь по чести.
Ему достало мочи
предать без всякой лести.
Ему хватило воли
не маслить эту кашу.
А люди скажут: «Сволочь!»
Но что они ни скажут,
ни словом, ни полсловом
себя ронять не стал он
перед своим уловом,
несчастным и усталым.
БЕЗЗЛОБНАЯ РУГАНЬ
«Дура ты психическая!» Эта ругань
с детства не забылась.
Говорилось не от злости —
от любви и страсти.
И еще — от века меланхолии,
словно ископаемые кости,
возгласы: «Ах вы, малохольные!
Где вам уберечься от напасти!»
Нет, сентиментальности привиться
в сих микрорайонах невозможно.
Нечего изображать провидца!
В этом отношеньи все же можно.
Вот он, потолок сентиментальности —
если вместо пошлости и сальности
слышится душевное и сердобольное,
ласковое, ироническое:
«Дура ты психическая!
Дура малохольная!»
* * *
Белый снег - не белый, а светлый.
Нет, не светлый - сияющий снег.
И какие-то теплые ветры
Навевают его на всех.
Да, зима, а тепло, как в мае.
Ночь, а, будто утром, светло.
Это счастье во мне рассвело,
Возвышая, приподнимая.
БОЛЬНИЦА
Я проснулся от сильной боли
и почувствовал: я живу!
Мне еще ходить через поле
и покачиваться на плаву.
Я до самой смерти бессмертен!
До конца бесконечен я,
и мой жребий еще не измерен,
как там ни искалечен я.
Ты, боли, моя боль, и мучай,
осыпай в мою рану соль.
Это тот особенный случай,
когда может спасти только боль.
Всех скорбей конец знаменуя,
все печали мои утоли!
Смерть и гибель с тобой обману я.
Ты боли, моя боль, боли!
И болела! И ныла после,
Тяжело! А потом - налегке.
И лежали мы боли возле,
муки около. Невдалеке.
И, привыкшие к привыканью,
вовлеклись мы вновь в бытие,
и бинты нашу кровь промокали
и задерживали ее.
Мы кроссворды решать приучились!
А потом научились ходьбе,
и весенние дни лучились,
нам суля перемену в судьбе.
* * *
Благодарю за выволочки.
Они мне в смысле выучки
дают довольно много.
Кланяюсь в ноги.
За головомойки, трепки
благодарю покорно,
сконфуженно и робко,
охотно и проворно.
Благодарю за выговоры,
поскольку в смысле выбора
нет у меня иного.
Кланяюсь снова.
Спасибо. Спасибо.
Спасибо. Благодарствую
за лекции спесивые
с осанкой государственною.
Стерпится — слюбится.
Недаром вся возня.
Вы выводили в люди всё
и — вывели меня.
БОГ ЕСТЬ
Бог - есть, но он покинул этот зал
перед голосованьем. Не сказал,
что покидает. Все-таки покинул
и этим самым просто душу вынул.
Не обойтись без бога. Но ему
не отвечать на наши "почему"
и "для чего" удобней, интересней.
Не хочет он заглядывать в суму,
не хочет он обследовать тюрьму -
спокойный, равнодушный, бесполезный.
Еще Хайям - разумный был товарищ,
еще Омар Хайям отлично знал,
что бог
перед голосованьем
зал
покинет
и что кашу с ним не сваришь.
* * *
Бог и биология!
Глаза живые,
Плечи пологие,
Ноги кривые.
Руки! Обратите
Внимание на руки.
Это отвратите-
льные крюки.
Что от биологии —
Ясно: плохо.
Мало смыслю в боге я.
Но дело — в боге.
Бог — он вдунул
Душу. Он же
Сделал думы
Глубже, тоньше.
Бог, а не родители,
Бог, а не школа
И даже, видите ли,
Не годы комсомола.
Бог — это пар.
Бог — это ток.
Новый вид энергии — бог,
Бог, отучивший от водки баптистов,
а староверов — от табака,
этику твердой рукою стиснувший,
быт хватающий за бока.
* * *
Богу богово полагалось,
но не столько и не так.
Полагалась самая малость,
скажем, в кружку — медный пятак.
Бог же — все холмы под храмы
и под веру — души и троны,
не оставив людям ни грамма.
Он с иконы проник в законы.
Отделяя от государства
церковь, ей уменьшая объем
и лишая ее полцарства,
мы последний шанс ей даем:
мир иной и, конечно, лучший
оборудовать на небеси.
Этот раз — последний случай
для религии на Руси.
* * *
Бреды этого года
слушаю из окна.
Звонко кричит сумасшедшая-
умная очень она!
Вовсе не умалишенная,
просто сошла с ума,
видимо, очень большого,
просто сошла сама.
Слушаю страстные клики,
кто ее враг, кто друг.
Эти вопли велики
так же, как жизнь вокруг.
В этом кривом зеркале
точно отражено
все, что перекорежили,
все, что перековеркали,
а все, что мы за год прожили,-
видится заодно.
* * *
Брошенки и разводки,
вербовки, просто молодки
с бог весть какой судьбой,
кто вам будет судьей?
Вы всю мужскую работу
и женскую всю заботу,
вы все кули Земли
стащить на себе смогли.
Зимы ходили в летнем,
в демисезонном пальто,
но голубоватые ленты
носили в косах зато.
И трубы судьбы смолкают,
а флейты — вступают спеша,
и, как сухарь отмокает
в чаю,—
добреет душа.
* * *
Будто ветер поднялся,
до костей пробрали
эти клятвы всех и вся
в верности морали.
Все-таки чему верны?
Не традициям войны
и не кровной мести —
совести и чести.
Это все слова, слова,
но до слез задело,
но кружится голова.
Слово тоже дело.
БУДУЩЕЕ
Хорошо будет только по части жратвы,
то есть завтрака, ужина и обеда.
Как предвидите, живописуете вы,
человечество в этом одержит победу.
Наедятся от пуза, завалятся спать
на сто лет, на два века, на тысячелетье.
Общим храпом закончится то лихолетье,
что доныне
историей принято звать.
А потом, отоспавшись, решат, как им быть,
что же, собственно, делать, и, видимо, скоро
постановят, что наплевать и забыть
все, что было, не помнить стыда и позора.
БУТЫЛКИ ЛЕТА СОРОК ПЕРВОГО
Звон был о звон, а траектория
напарывалась на траекторию.
Вот так и делалась история,
рассказываю вам которую.
Бутылки лета сорок первого
заряжены горючей смесью,
почти что самовозгорающейся
коварной обоюдной смертью.
Бутылки из-под лимонада
в тот год, в тот самый сорок первый,
перешумели канонаду,
сожгли германский натиск первый.
И танковая сталь разбилась
с бутылкой в соприкосновенье,
и долго гарь потом клубилась
мгновеньям тем в повиновенье.
От танковой атаки пылкой
что, кроме дыма или чада,
осталось?
Был боец с бутылкой,
с бутылкой из-под лимонада.
* * *
Был бы хорошим, но помешали.
Стал бы храбрым — не разрешили.
Волком рожденный, ходит с мышами,
серыми, небольшими.
Не услышишь, не углядишь —
перекрасясь под цвет мышиный,
сжавшись, съежившись, как мышь,
винтиком в мышиной машине.
БЫТЬ ХОРОШИМ ТОВАРИЩЕМ
Это все отпадает - талант и удача,
величавое выраженье лица.
Остается одна небольшая задача:
быть хорошим товарищем.
До конца.
Производство на пенсию отпустило.
Руководство ошибки охотно простило.
Ни обязанности,
ни привязанности
не имеют былой неотвязности.
Но какими удачами ни отоваришься,
как устроиться ни сумеешь в судьбе, -
то по школе товарищи,
то по фронту товарищи
временами напомнят тебе о себе.
По какому-то праву бессрочному правы,
то ли помощи требуя,
то ли любви,
школьников
выплывают из Леты
оравы
и настойчиво требуют: "Позови!"
Не забудь!
Они требуют,
и не забудешь,
если только хорошим товарищем будешь.
БЮСТ
Презрения достойный
холопский род людской.
Он любит, когда им правят
только железной рукой.
Он любит, когда его топчут
только чугунной ногой.
Он корчится и ликует,
блаженный, нищий, нагой.
Из стали нержавеющей
был этот бюст отлит,
которому не долговечная,
а вечная жизнь предстоит.
Его везли по Памиру
на ишаках во вьюках,
а после альпинисты
тащили его на руках.
Памир — это Мира Крыша,
гласит преданье само,
и нет на Памире выше
пика,
чем пик Гармо.
Гармо переименовали.
Бюст вмерз в лед —
из нержавеющей стали,
которую любит народ.
Но вечность в двадцатом веке —
лет пять, не больше шести.
И новые альпинисты
с приказом новым в пути.
Они должны низвергнуть
нержавеющий бюст.
Они вернулись с известием,
что пик — пуст.
Когда-нибудь обнаружится,
что, собственно, произошло?
обвалом ли бюст засыпало,
лавиной ли сталь снесло.
А может быть, старого стиля
был альпинистов вожак,
и бюст переместили,
укрыли. Бывает и так.
Но род людской
воздвигнуть
смог,
низвергнуть бы — не смог
тот бюст.
На это подвигнуть
не смог
его бы
и бог.
А вечность в двадцатом веке,
как и в другом любом, —
навеки, навеки, навеки,
хоть бейся об стену лбом.
